Каторжанка № 9202 (новелла)
НАГРАДЫ: 2019 — Лонг-лист Литературной премии им. Ф. Кафки, интеллектуальная проза.
ПУБЛИКАЦИИ: Сборник новелл «Всё, что цепляет». М: Интернациональный Союз писателей, 2019. стр. 153-175.
ТЕКСТ ПЬЕСЫ: https://elenakollegova.ru/play/katorzhanka-9202/
Елена Коллегова
КАТОРЖАНКА № 9202
Новелла написана по мотивам моей одноимённой пьесы
Жанр нон-фикшн
От автора: Надежда Плевицкая – знаменитая русская певица и агент советской разведки (29.01.1884 Курская губерния, Российская империя – 1.10.1940 Ренн, Франция).
В женской каторжной тюрьме города Ренна поздним вечером не спалось одной заключённой. Она нервно ходила по камере, изредка восклицая: «Нет, нет! Не могу! Но адвокат просил!». Ненадолго присаживалась на свою койку, отдыхала, затем вскакивала и опять начинала импульсивно ходить от стены к стене.
В камере было уже совсем темно, когда женщина в тюремной робе с номером 9202, наконец-то успокоилась, бесшумно пододвинула маленький деревянный столик к койке. На ощупь нашла лежащие на столе – спички, огарок свечи и зажгла его. Тусклый свет озарил немолодую темноволосую женщину, со слегка припорошенными инеем висками и крупной сеточкой морщин на скуластом лице. В её небольших чёрных глазах читалась затаённая боль.
– Ну, хорошо, – решительно произнесла она, села на койку и положила перед собой тетрадь с карандашом, – я сделаю так, как вы просите, господин адвокат. Если вы считаете, что мои воспоминания спасут меня от каторги.
Женщина привыкла разговаривать сама с собой. Последний месяц она находилась в камере одна, не считая гадкой крысы, повадившейся по ночам воровать у неё остатки чёрствого хлеба. Её сокамерница вышла на свободу, а новую к ней ещё не подселили.
Она поудобнее расположилась на койке и открыла тетрадь. В ней лежали две пожелтевшие и потрескавшиеся от времени фотокарточки.
Арестантка взяла лежащую сверху и тяжело вздохнула. На фото была изображена она, молодая, в дорогом концертном платье, расшитом золотом и речным жемчугом. Внизу на фото белыми каллиграфическими буквами было выведено: «Надежда Васильевна Плевицкая, исполнительница русской народной песни». Это была самая известная её фотография в сценическом костюме. Заключённая вспомнила какой эффект она производила, появляясь на эстраде и грустно улыбнулась.
Она взяла вторую фотокарточку. На ней был изображён её муж, генерал-корниловец, Николай Владимирович Скоблин. Узница нежно провела по лицу мужа на фото – огрубевшей от тяжёлой физической работы на каторге широкой крестьянской ладонью – и отложила обе фотокарточки в сторону.
Она взяла карандаш и медленно вывела на листе: «Мои воспоминания».
Надежда Васильевна окончила всего лишь три класса церковно-приходской школы в деревне Винниково Курской губернии, откуда была родом. Писать и читать умела, но делала это неторопливо.
Она задумалась: «С чего же начать? С того, что случилось полтора года назад 14 декабря 1938 года, когда в Парижском Дворце Правосудия прокурор вынес несправедливый приговор мне: двадцать лет каторжных работ за похищение генерала Миллера, которого я не совершала? Или же начать с судебного расследования, которое длилось четырнадцать месяцев, шло с серьёзными процессуальными нарушениями и психологическим давлением на меня?»
Надежда Васильевна смахнула тыльной стороной ладони капли пота со лба и принялась старательно писать: «22 сентября 1937 года в центре Парижа, генерала Евгения Карловича Миллера, председателя Русского общевоинского союза похитили средь бела дня. И с тех пор его никто не видел. Мой муж, генерал Николай Владимирович Скоблин, которого обвинили в похищении генерала Миллера пропал. Его неизвестные сообщники тоже. Судить оказалось некого. Вся тяжесть приговора легла на меня, на пятидесятичетырёхлетнюю знаменитую певицу, которую признали виновной за то, что как верная жена, была сообщницей своего мужа и знала о его планах…»
На неё болью нахлынули воспоминания. Она ясно увидела, как известный публицист Владимир Бурцев вскакивает со своего места в зале суда и злобно выкрикивает: «Пусть гниёт в тюрьме!»
«Нет, я не дам сгноить себя заживо на каторге, – резко оборвав видение прошлого прошептала Плевицкая, – Я напишу, что помню…»
Сегодня днём в тюрьму приходил её адвокат Максимилиан Максимилианович Филоненко. Он был её соотечественником, который после захвата власти большевиками в России оказался в эмиграции, сумел приобрести достаточно успешную адвокатскую практику в Париже и стал широко известен в русско-эмигрантской среде. Но самое главное с ним можно было говорить по-русски, а Надежда Васильевна за пятнадцать лет проживания во Франции – так и не смогла выучить язык.
Она припомнила их разговор.
– Надежда Васильевна, голубушка, нужно найти основание для пересмотра вашего дела, – убеждал адвокат.
– Максимилиан Максимилианыч, я уже всё рассказала вам. Мне нечего добавить. Я не виновна. Не похищала я генерала Миллера. Я в это время платье заказывала. Есть же свидетели.
– Надежда Васильевна, я вам верю, но ведь нужно, чтобы и суд вам поверил. А для этого возьмите эту тетрадь, записывайте в неё всё, что вспомните. Любые подробности, даже самые незначительные.
– Да что же мне, всю жизнь свою, что ли, вспоминать?
– Да, Надежда Васильевна. Вы вспоминайте, пишите, а я придумаю, как этим воспользоваться и как вызволить вас отсюда. Это единственный ваш шанс.
Адвокат замолчал, прокашлялся, как будто в горле у него что-то запершило и промолвил:
– Я не знал, как вам сказать… в общем, я написал кассационное письмо, но суд его отклонил.
– Как отклонил? – удивлённо вскричала Плевицкая. – А президенту Франции вы прошение написали?
– Да… Написал. От отказал вам в помиловании. Ваши воспоминания – единственное, что может вас спасти. Нужны новые факты для пересмотра дела. Не теряйте надежды, пишите.
И адвокат ушёл…
«Я холодная, одинокая, осужденная на двадцать лет каторги томлюсь незаслуженно, без вины», – принялась выводить в тетради Надежда Васильевна.
– Нет, не годится, – вслух произнесла она и быстро зачеркнула написанное.
– Нужно, что-то важное, что поможет с пересмотром дела, – рассуждала она сама с собой, – На суде меня обвиняли в том, что я была слишком порочной, что со многими имела интимные связи, что дурно влияла на своего мужа генерала Скоблина.
Надежда Васильевна вспомнила, как кричал обвинитель на суде, оказывая психическое воздействие на судей, присяжных, свидетелей и белоэмигрантов в зале: «Плевицкая была подстрекательницей своего мужа. Я хочу собрать, словно в букет, те выражения, которые свидетели высказали у барьера. Один из них сказал: она – двигательная сила своего мужа. Другой – она носила генеральские лампасы. Третий: Скоблина звали – «генерал Плевицкий». И последнее: она была его злым гением. Вышедшая из рядов Красной армии, она вернулась в ГПУ, чьим двойным агентом была…»
– Нет, нет, нет, – Надежда Васильевна бросила карандаш, закрыла лицо руками и тихонько всхлипнула, – не была я двойным агентом. Кроме любви к мужу у меня ничего не было.
Она снова схватила карандаш и принялась писать так быстро, как только могла: «Теперь ясно вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычайно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан, из шантана – в Царское Село пред светлые очи государя Николая II. А сейчас после стольких лет славы и успеха, я – известная всему миру русская певица стала каторжанкой № 9202 женской тюрьмы города Ренна. Сижу с воровками, наркоманками и убийцами…»
«Так, – подумала она, – надо ближе к делу».
И Плевицкая продолжила писать воспоминания: «На суде меня обвиняли в том, что у меня было много мужей и любовников, что я была слишком распутной, что именно я была идейной вдохновительницей своего мужа-генерала Николая Скоблина. В своё оправданье могу сказать – я чести своей женской не марала, а огульно судить легко. Я всегда была верной женой. Так меня воспитали мои набожные родители-крестьяне. Ведь блуд в деревне считался большим позором.
Я рано познала всенародное признание. А знаменитой певице соответствовать очень нелегко. Ни каждый мужчина справится с бременем славы своей жены.
Первым моим мужем был польский танцовщик Эдмунд Плевицкий. Мы с ним встретились в балетной труппе Штейна. Он был очень элегантен и галантен. Его лёгкий акцент придавал ему особый шарм. Он красиво ухаживал, но я чести своей женской не забывала. Как только моя матушка дала разрешение на брак, мы поженились, и я взяла фамилию мужа. Так девятнадцатилетняя Надя Винникова стала Надеждой Плевицкой.
Первые годы были очень счастливыми. Мы вместе с мужем выступали на одной сцене: он танцевал, я пела.
Всё изменилось в один миг, когда моё исполнение услышал знаменитый оперный тенор Леонид Собинов и пригласил спеть вместе с ним на благотворительном концерте. Успех был настолько ошеломительным, что после этого на меня посыпались новые контракты и вскоре я уже выступала в Царском селе перед царём Николаем II.
Да, государь любил слушать, как я пою русские народные песни, называл меня «курским соловьём”, а журналисты окрестили меня ”царёвой любимицей”.
Так в одночасье я стала модной знаменитостью и самой высокооплачиваемой певицей России…»
У Надежды Васильевны, с непривычки много писать, онемели пальцы. Она отложила карандаш и задумалась. Вспомнила как познакомилась с Константином Сергеевичем Станиславским и с оперным певцом Фёдором Шаляпиным.
Она продолжала ворошить своё прошлое, и память выдавала ей имена очень известных людей, которые её высоко ценили и считали за честь общаться с ней: меценат Савва Мамонтов, литераторы Леонид Андреев, Александр Куприн, Сергей Есенин и Николай Клюев, художник Константин Коровин, который написал её портрет, кинорежиссёр Владимир Гардин, который снял её в нескольких своих немых фильмах.
«Меня обожали все, кроме мужа, – размышляла Плевицкая, – Как же так случилось, что мой первый муж перестал меня любить? Сначала он бросил выступать со мной на сцене. Затем проявилась его страсть к игре в рулетку и карты. Он много стал проигрывать. Я терпеливо оплачивала все его долги и содержала его. А он завёл штат любовниц! Но я мирилась и с этим. Как же, он мой муж! Мы отдалились. Детей у нас не было. Может быть, если бы Господь дал нам детей, я бы пыталась сохранить наши отношения, но, когда ты месяцами не видишь мужа, гастролируя по всей необъятной Российской империи, а возвращаясь, вместо тепла, заботы, внимания тебе приносят счета, счета, счета… Такой брак становится уязвимым.
Вот она обратная сторона успеха! У меня было всё: слава, богатство, поклонники, но не было любви. А мне ещё не было и тридцати. Я была молода, хотела любить и быть любимой. Разве можно меня за это осуждать?»
Надежда Васильевна вновь взяла карандаш и начала старательно выводить слова в тетради: «Благодаря личному покровительству государя стало модным ангажировать меня на всевозможные светские рауты. Однажды я получила приглашение от великой княгини Ольги Александровны приехать к ней во дворец и встретила там того, кто должен был стать моим вторым мужем – молодого красавца-поручика кирасирского Её Величества полка, кузена великой княгини, Владимира Антоновича Шангина.
Я влюбилась, и он ответил взаимностью.
В глазах света это был мезальянс: аристократ-офицер и дочь крестьян из Курской губернии, хотя знаменитая, богатая, да к тому же ещё и замужняя.
В те времена развод не считался серьёзным нарушением приличий, в высшем свете уже разводились, но браки между офицерами и певичками были запрещены. Нарушивших этот запрет офицеров тотчас же отправляли в отставку. Однако Шангина это не смутило, он хотел жениться на мне. Его не отправили в отставку только потому, что мой развод и разрешение на новое замужество лично благословил Николай II.
Но накануне нашей свадьбы летом 1914 года грянула Первая мировая война.
Поручик Шангин отправился на фронт, а я не могла сидеть и ждать его в неизвестности. Хотя официально ещё не была его супругой, я, как верная жена, отправилась вслед за будущим мужем на фронт сестрой милосердия, в составе 73–й пехотной дивизии, в которой он служил.
Удивлялась, как легко переносила все тяготы войны. Любовь меня окрыляла. Я терпела всё: холод, голод, грязь, отсутствие удобств и средств гигиены.
Мне каждый день приходилось отстаивать своё право находиться на линии фронта. Я была единственной женщиной на передовой, и даже не подозревала, что о моём подвиге во имя любви слагались легенды. Не считала это подвигом, просто знала, что должна быть рядом с будущим мужем. Помогала раненым, чем могла, перевязывала, успокаивала, писала за них письма родным, устраивала маленькие праздники и пела…
22 января 1915 года мой жених погиб в Восточной Пруссии, а меня в бессознательном состоянии вывезли с линии фронта. Немцы наступали.
После такой утраты мне не хотелось жить. Однако меня уговорили полечиться в дорогой психиатрической больнице доктора Абрамова, для благозвучия называемой” водолечебницей”, в которой восстанавливали здоровье модные знаменитости.
Когда я вышла из клиники, за участие в Первой мировой войне меня наградили орденом святой Анны, который давался лишь пехотинцам, участвующим в сражении. Меня ничто не радовало.
В Петербурге кипела светская жизнь и царила привычная скука. После перенесённых ужасов войны привыкнуть к мирной жизни было трудно.
В том же году умерла моя матушка, которую я так любила. Я осиротела и не знала, как жить дальше…»
Предательская слеза скатилась по щеке Надежды Васильевны. Она смахнула её тыльной стороной ладони и решительно продолжила писать: «Мой импресарио убеждал начать снова выступать, говорил, что мне станет легче. Легче мне не стало, но следующий год я провела в гастрольном турне по стране. Постоянные разъезды и любовь публики привели к тому, что я захотела жить дальше, преодолевая невзгоды. А невзгоды продолжались…
В начале 1917 года произошла Февральская Революция, было объявлено об отречении Николая II от престола. Затем к власти пришло Временное правительство… Потом Октябрьская Революция… Началась Гражданская война…
Ничего не понимала в происходящем. Всегда говорила: «Я – артистка, вне политики, я пою для всех. Меня не убьют». Самонадеянно верила, что меня, такую знаменитую певицу, никто не посмеет тронуть. Но, как и все граждане нашей страны, попала в кровавый водоворот событий, из которого каждый выбирался как мог.
Тогда же, в Москве, я встретила Леонида Собинова, он сказал мне: «Надежда Васильевна, раз закрыта казённая сцена, езжайте за границу. Время бежит, а голос – хрупкий инструмент и недолговечный, спасайте его».
Его я не послушала, хотела жить в России. Так гордилась своей страной, такой огромной, великой державой. А что с ней стало? Во что превратило её налетевшее чёрное вороньё?
Когда власть в Москве перешла к большевикам, из окон своей квартиры я видела громыхавшие телеги с трупами офицеров, которые ещё в недавнем прошлом были моими самыми преданными поклонниками. Я была в растерянности, не знала, как жить. Без пения свою жизнь не представляла, но кому петь? И главное – что петь?
Я уехала на родину, в Курск, чтобы переждать ситуацию в спокойной обстановке. Однако Курск вскоре заняли большевики. Мне поступило предложение выступить перед красноармейцами. Я была в руках красных на их территории. Как я могла отказаться петь для них? Отказаться и героически умереть? Во имя чего?
На суде меня обвиняли, что я ещё тогда, в тот страшный период, продалась Советам. На афишах печатали: «Наша красная матушка Надежда Плевицкая». Никому я не продавалась, просто была молодой женщиной, запутавшейся в происходящем. Власть постоянно менялась: красные – белые, красные – белые…
Кто, скажите, в том хаосе мог разобраться?
Наступили голод, разруха, противоречивые известия шли со всех сторон. Нужно было на что-то жить, и мой импресарио уговорил поехать с гастролями на юг, туда, где ещё были дешёвые продукты и их можно было достать.
Так я оказалась в Одессе, в которой власть менялась с калейдоскопической быстротой: советская власть, австро-немецкая оккупация, Центральная Рада, гетманщина Скоропадского, переходный период-троевластия, петлюровщина, французская интервенция, Добрармия, период двоевластия…
От скоротечной смены властей приходили в растерянность даже крепкие и твёрдые духом мужчины. Что же требовать от беззащитной женщины, мечтающей только о сцене?..»
Её тихие думы о прошлом прервал раздавшийся шорох в камере. Это была жирная крыса-воровка с длинными рыжими усами, которая надоедала ей по ночам. Она вылезла из маленькой щели в полу и нагло промаршировала по камере в поисках съестного. Плевицкая стукнула ладонью по столу и крикнула: «Брысь!» Крыса, услышав шум, возмущённо пискнула и неторопливо отправилась восвояси.
«Кого-то она мне напомнила, – подумала Надежда Васильевна, – У кого же были такие рыжие усы?.. Точно! У Шульги, у того мерзавца, заместителя самого Домбровского, красного коменданта Одессы, в 1919 году».
Плевицкая припомнила своё знакомство с ним. Как-то после выступления она со своим импресарио вышла из клуба. К ним подошёл революционный матрос Шульга, направил револьвер на импресарио и сказал: «Она идёт со мной». И взял её под руку.
Опешившая певица пошла с ним. Когда они пришли к Шульге, он, играючи, направил на неё револьвер и сказал: «Теперь ты будешь моей женой. Раздевайся…»
Такого унижения она не испытывала до этого ни разу. Она была вещью… модной вещью… обладанием которой можно было хвалиться, как трофеем.
Он хвастался – перед всеми своими товарищами, что эта «певица-буржуйка», которая пела перед самим царём, теперь живёт с ним. Защитить её было некому, а она хотела жить.
Шульга отводил её на выступления и после окончания приводил домой обратно.
Однажды он отсутствовал трое суток, вернулся в совершенно возбуждённом состоянии, грязный, его одежда была в каких-то бурых пятнах. Надежда Васильевна не сразу поняла, что это. Он ей сказал, что был с товарищами на деле и они в расход пустили сто белогвардейцев за одного убитого чекиста. Приказал снять с него сапоги и отмыть. От них шёл такой сладкий запах запёкшейся крови, что певицу чуть не вырвало.
Она изменилась в лице. Шульга спросил её: «Тебе что, жалко своих? Я смотрю в тебе ещё буржуйская кровь играет. Ты не думай, если ты со мной… Если что – мы и тебя к стенке поставим. Гнида…»
Страх парализовал Плевицкую. Она беспрекословно стянула с него кровавую обувь. Шульга сразу уснул, а Надежда Васильевна выбежала во двор к колодцу. Посмотрела на свои пальцы, они были в крови, отшвырнула сапоги подальше и стала отмывать руки в ведре из колодца. Приведя себя в порядок, с тоской посмотрела на дом Шульги и решилась… бросилась бежать в чём была по городу, разыскивая своего импресарио. Когда нашла его, они скрылись с ним из города, отдав последние деньги извозчику.
«Да, про такое точно рассказывать никому нельзя, – размышляла заключённая, – И адвокату незачем про это знать. Надо переходить к знакомству с Колей, моим третьим мужем. Но с ним я познакомилась благодаря второму мужу. Тогда вкратце припомним о нём.»
Плевицкая продолжила писать: «Мой импресарио говорил мне, что мы должны пробираться к «своим», к тем, кто против большевиков. Я с ним не спорила. Ничего не понимала в происходящем. Кругом шли бои. Гражданская война… Красные – белые, белые – красные… Кто свой? Кто чужой? Если все мы русские…
По дороге «к своим» от меня сбежал импресарио. А я встретила молодого краскома Юрия Левицкого, сына генерала 73-й пехотной дивизии, в которой служил мой погибший жених Шангин.
Левицкий проявил ко мне должное уважение и внимание. Я не спрашивала его по какой причине бывший поручик перешёл к красным и стал их командиром. Мне нужна была защита и опора в это смутное и непростое время. К тому же, он был из приличной семьи и очень привлекателен. А я всегда имела слабость к красивым мужчинам в форме. Он был моложе меня на пять лет, но это меня уже не смущало. Мы поженились.
Потом мы оказались на территории белых. Юрий перешёл на их сторону, сохранив чин поручика и был включён в состав Корниловской ударной дивизии. Я следовала за вторым мужем всюду. Помогала, как сестра милосердия и, конечно же, пела, чтобы подбодрить бойцов.
Мой второй супруг поначалу был галантен и учтив. А я простодушно думала, что муж-военный – это гораздо лучше, чем муж-артист, самовлюблённый и ветреный, что на мужа-офицера можно положиться во всём и, если он дал клятву верности перед Богом, она для него не пустой звук.
Как же я ошибалась!
Ведь когда офицер с лёгкостью переходит от белых к красным – и с ещё большей лёгкостью от красных к белым – в надежде спасти свою жизнь, полагаю, границы морали стираются.
Я ему хранила верность, а он завёл себе любовниц. И где он их только находил среди боёв? И этот муж мне был неверен.
Я, как всегда, терпела. Но в один момент снисходительность моя закончилась. Попросила у Левицкого объяснений. Он обозвал меня «деревенщиной» и отказался говорить.
Куда делся тот галантный поручик, который вскружил мне голову?
Ради меня многие офицеры были готовы идти в огонь и в воду! Обо мне при жизни слагались легенды, а мой муж без зазрения совести имел интрижки на стороне.
Я приняла решение развестись…
Однажды во время боя я оказалась в плену у красных, и в числе других была приговорена к расстрелу. Я уже стояла под прицелом и прощалась с жизнью…
И вдруг, в последний момент, перед расстрельщиками на лихом скакуне появился он! Полковник русской армии Николай Скоблин! Схватил меня, перекинул через седло и ускакал прочь! Коля был храбрым, статным, ниже ростом, моложе на девять лет и… давно влюбленным в меня… Но любить его я ещё боялась.
В двадцать шесть лет Николай Скоблин стал самым молодым генералом-майором русской армии. Разница в девять лет не казалось мне уже такой катастрофичной и я, наконец, обратила на него внимание.
Ситуация складывалась двусмысленная. Я имела – одного мужа, с которым ещё не развелась, и другого мужа, с которым ещё не обвенчалась. Но шла война…
Лишь только когда с остатками Корниловской дивизии мы покинули Россию и оказались в турецком Галлиполи, я получила развод от Левицкого. И в сентябре 1921 года обвенчалась с Колей.
Когда я выходила замуж за генерала Скоблина он был болен, истощён, у него начинался туберкулёз. Вся забота моя была направлена на то, чтобы восстановить его подорванное войной здоровье.
Находясь в Галлиполийском лагере среди офицерских семейств, где было много интриг и сплетен, я видела, как некоторые жены офицеров вмешивались не в свои дела, чем вызывали досаду своих мужей и неприятные инциденты.
Поэтому мой третий муж, ещё перед женитьбой на мне, поставил условие: в политические дела не вмешиваться!
Выполнить условие было легко, ибо я думала только о том, как вернуться на сцену.
После того, как мы с Колей получили нансеновские паспорта – международные документы для беженцев без гражданства, мы обосновались во Франции.
Я вновь начала гастролировать только благодаря поддержке моего супруга.
Мой третий муж, в отличие от предыдущих, сопровождал меня на всех концертах, куда бы я ни отправлялась, и был кем-то вроде моего импресарио.
Его частые отлучки раздражали соратников по Корниловской армии, они считали, что генерал преступно пренебрегает своими обязанностями в ущерб своей карьере в белой армии, которая преобразовалась в РОВС – Русский общевоинский союз. В отличие от других генералов РОВСа, мой муж никогда нигде не работал.
Я не могла позволить, чтобы генерал Скоблин мог унизить себя работою таксистом, официантом или швейцаром. Другой работы для эмигрантов не было.
К счастью, мои гастрольные заработки обеспечивали ему возможность заниматься политикой в той мере, в какой он мог.
Коля даже длительные отпуска брал в РОВСе, чтобы сопровождать меня во время гастролей, а их было немало: несколько туров по Европе и два больших тура по Америке.
Естественно, Скоблину завидовали. Офицеры-корниловцы прозвали его ”генералом Плевицким”, ”подкаблучником жены”.
Не мог им быть офицер в двадцать шесть лет ставший генералом-майором, командующий дивизией, имеющий георгиевский крест и золотое наградное оружие. Уж если кто и был «под каблуком», то это я у мужа, так как обожала его и делала всё, что он хотел.
Именно потому, что была старше мужа, я панически боялась быть брошенной им и соглашалась на любые его авантюры. А как же иначе? Жена должна во всём поддерживать своего мужа. Детей Господь нам не дал, и Коля стал для меня всем.
После моих успешных гастролей в Америке у нас появились деньги. Коля решил заняться бизнесом и вложил их в виноградники на юге Франции.
Но в тот год случился неурожай, и мы потеряли все.
Мои гастроли по странам Европы улучшили наше материальное положение, но не настолько, чтобы покрыть все наши долги. Более того, мы купили в рассрочку на десять лет дом в пригороде Парижа и хорошую машину для Коленьки. Денег катастрофически не хватало…»
Надежда Васильевна решила немного передохнуть и отложила карандаш. Она мысленно перенеслась в тёплый сентябрьский день 1930 года, когда у них на пороге появился бывший сослуживец мужа по Корниловской армии, Пётр Ковальский.
Они не догадывались тогда, что генерал Скоблин давно попал в разработку для вербовки спецслужбами – из-за обращения Плевицкой к советскому правительству с просьбой разрешить им вернуться на Родину. Её прошение осталось без ответа, а вот интерес к ним появился. Затем внимание советского правительства привлёк «странный поступок» певицы, когда во время американского турне в 1926 году – деньги от одного из своих концертов из милосердия она передала советским беспризорникам.
И, конечно же, решающим фактором для вербовки стало личное знакомство Петра Ковальского с Николаем Скоблиным. Но тогда они ничего не знали и не предполагали…
А с радостью встретили своего соотечественника.
Ковальский протянул им письмо от брата Николая, служившего в органах. Они начали читать: «Россия в опасности, иностранцы хотят поделить её между собой. Коля, брат, служили мы с тобой в белой армии, а в общем-то воевали на пользу Англии и Франции. Теперь французы укрывают у себя белых, ещё раз надеясь использовать их против России. Я перешел на сторону Красной Армии, о чём не жалею, амнистирован и работаю в органах. Семьдесят процентов офицеров генерального штаба перешли от белых, создали Красную Армию, укрепили её и выгнали из России интервентов. Коля, ты способный офицер. Ты должен работать с нами. Ты нам очень нужен. Любая помощь от меня и нашего правительства гарантирована…»
Письмо говорило о том, о чём они и так давно догадывались: белое движение проиграло.
Генерал Скоблин был кадровым военным и хотел служить своей Родине. Ведь жизнь офицера принадлежит Отчизне, а то что страна теперь называется по-другому – СССР, ничего не меняло. Много лет он прятал своё честолюбие ради воскрешения славы жены. Теперь, когда ему предлагали высокий пост в генштабе Красной армии и возможность вернуться на Родину, разве он мог отказаться от такого шанса?
Это было обещано, если генерал Скоблин скопирует кое-какие секретные документы РОВСа. Взамен, для своей гарантии, генштаб Красной Армии требовал подписать заявление о сотрудничестве.
Коля под диктовку Ковальского написал заявление в ЦИК СССР, что раскаивается в своих поступках против трудящихся СССР, просит о персональной амнистии, даровании прав гражданина СССР и поставил свою подпись. Плевицкая также была вынуждена подписать этот документ.
Как она сейчас понимала, они были обмануты, ибо не предполагали на какую страшную организацию работает Ковальский. Так они оказались в ловушке НКВД.
Надежда Васильевна мысленно перебирала факты: «Что же можно написать? Ведь то, что её муж семь лет выполнял задания Лубянки, а её гастрольная деятельность служила для мужа прикрытием, сообщать было никому нельзя».
Она вспомнила суд и те обвинения, которые против неё выдвигались, и продолжила писать: «Я не знала, что мой муж должен был сделать. Похищение генерала Евгения Карловича Миллера стало для меня неожиданным…»
Надежда Васильевна опять задумалась. Она только знала, что 22 сентября 1937 года её муж, генерал Скоблин, должен был встретиться с какими-то важными людьми и обязана была на время его полуторачасового отсутствия создать ему алиби в модном магазине «Каролина» на авеню Виктора Гюго.
Николай привёз её в магазин и уехал, а она в течение полутора часов примеряла платья и делала вид, что он ждёт её в машине снаружи. После встречи её муж должен был вернуться и забрать её из магазина, чтобы они вместе поехали на Северный вокзал провожать дочь покойного генерала Корнилова. Только что-то случилось непредвиденное, и Коля за ней не заехал. Плевицкая взяла такси и в беспокойстве отправилась на вокзал.
Лишь спустя пять минут после её прибытия туда, на перроне, появился, озабоченный чем-то муж. Объясняться на виду у всех было опасно.
А потом его вызвали в РОВС и предъявили обвинение в похищении генерала Миллера.
Евгений Карлович, на всякий случай, оставил на столе записку с просьбой немедленно вскрыть её, если он спустя некоторое время не вернётся обратно.
В записке Миллер указал точное время и место встречи с генералом Скоблиным и двумя немецкими офицерами. Мужу из РОВСа удалось бежать до приезда французской полиции и с тех пор его никто не видел…
Плевицкая продолжила неровным почерком выводить слова: «Вот она, лукавая жизнь моя, трагическая сказка, в которой двадцать лет оглушительного успеха, где-то там, на небесах, приравняли к двадцати годам каторги…
Все обвинение против меня строилось на косвенных уликах. Придя к неопровержимому выводу о причастности моего мужа, генерала Скоблина, к похищению генерала Миллера, следствие оказалось бессильным доказать моё пособничество.
Но суд поставил вопрос ребром: виновный должен быть наказан по всей строгости французского закона в назидание всем этим наглым русским эмигрантам, осмелившимся на такое злодеяние в центре Парижа средь бела дня.
Кого наказывать, если муж мой исчез? Его неизвестные помощники тоже».
Плевицкая воскресила в памяти тот день, когда она приняла решение, чтобы Колю больше не искали и дать ему возможность спастись, она возьмёт его вину на себя. Для этого достаточно было просто отказаться отвечать на вопросы судьи.
Она так и сделала. И маховик правосудия закрутился.
Суд обвинил её ещё в одном нераскрытом преступлении: в похищении в январе 1930 года генерала Александра Павловича Кутепова, предшественника Миллера. Виновника же не нашли. Плевицкая молчит. Значит, тоже к этому причастна.
Сразу нашлись доброжелатели, которые подтвердили, что Плевицкая давно работает на Советы, её во время Гражданской войны завербовали, большевики называли её «нашей красной матушкой», она виновна.
На суде певица слушала их клевету и думала: «Если бы на моём месте сидел Христос, а рядом разбойник, то Христа они распяли бы, разбойника отпустили!»
Плевицкая вновь старательно принялась выводить слова в тетради: «Мой адвокат Максимилиан Максимилианович говорил мне, что я потеряла разум. Необходимо дать показания против мужа и тогда меня освободят.
Как я могла обвинить того, кто мне был дороже всех на свете? Ради него я, как королева Мария Стюарт, готова идти на плаху, лишь бы только он остался жив».
Надежда Васильевна отложила тетрадь с карандашом, перекрестилась и принялась молиться: «Господи Всемогущий, молю, спаси раба твоего божьего Николая! Иначе моя жертва напрасна!
Я буду и дальше безропотно нести свой крест до конца своих дней!
А этим людишкам на суде, обвинявшим меня в преступлениях, которых я не совершала, вот что могла бы сейчас сказать в своё оправдание: вы не можете осуждать меня за верность мужу. Потому что любить мужа в болезни и в здравии, такого каков он есть, что бы он ни совершил – это не грех, а счастье, которое выпало мне.
Апостол Павел говорил о супругах: «Друг друга тяготы носите». И я несла их столько лет!
Да будет воля Твоя, так сказал Христос, прося Отца Небесного. Да минует меня чаша сия. Но чаша была ему предназначена Отцом для искупления грехов мира! Так и я искупаю свои грехи вольные и невольные среди воров, наркоманок и убийц в женской каторжной тюрьме города Ренна».
Надежда Васильевна посмотрела на тетрадь со своими записями, лежащую на столе и осознала, что её нельзя отдавать адвокату. Она принялась вырывать из тетради исписанные листы, поджигать их свечкой и превращать в пепел.
«Завтра я попрошу, – подумала она, – чтобы ко мне в камеру пришёл православный священник, чтобы я смогла покаяться в своих грехах. Я готова к тому, что больше никогда не увижу любимую деревню Винниково, родню и свою публику. Но меня волнует лишь одно: жив ли Коля?»
– Коля, Коля, – заголосила по-бабьи Плевицкая, – только бы увидеть тебя хоть ненадолго! Куда же ты исчез, Коленька, солнышко моё? Я так надеялась, что ты меня спасёшь, как тогда во время Гражданской войны. Но если ты не смог, я тебя не виню. Значит, у тебя была на то причина. Лишь бы ты сам спасся.
И, наконец, строчки, которые вот уже несколько дней крутились у неё в голове, сложились в стих:
«Вчера[1] мне снился тот же сон.
Ищу его: где он? Где он?
В слезах проснусь и вновь одна.
А ночь темна, а ночь темна.
Закрою очи, вновь ищу
Отдайте мне его, кричу.
Смеётся женщина в ответ:
«Его здесь нет…»
О, отзовися, милый мой,
Приди, развей мой тяжкий сон!
Крепка решетка у окна.
А я одна, совсем одна!
Молчит тюрьма, засов стальной,
Ответа нет душе больной
И только, друг, твоё кольцо
Ласкает мокрое лицо…»
– А сейчас, – мечтательно произнесла Надежда Васильевна, сжигая последний исписанный лист из тетради, – хочется улететь из этой тюрьмы в светлое прошлое и снова быть вместе с Коленькой, и больно – больно думать о нем, о моем счастье, думать и рыдать. Жив ли ты, Коля? В России ли ты? Или ещё где? Только бы ты остался жив. Живи, Коля, живи. Ради меня, живи. Я верю, мы обязательно встретимся там… на небесах…
Лицо певицы преобразилось, его озарила улыбка счастья. Затаённая боль, наконец-то, растворилась в её глазах. Она верила, что у мужа всё хорошо, что её жертва не напрасна.
Она не знала, что генерала Скоблина давно нет в живых. Энкавэдэшники, с которыми он похищал генерала Миллера, вывезли его из Франции на самолёте, убили и сбросили тело в море…
– Не плачьте над участью каторжанки № 9202, – с волнением в голосе произнесла Надежда Васильевна, глядя на слегка посветлевшее утреннее небо, которое проглядывало в зарешеченное окошко, – Но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: «Блаженны неплодные и утробы неродившие». К счастью, в жизни я знала две радости: радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания.
Огарок свечи уже догорел. На столе темнела горка пепла – её напрасные надежды на освобождение.
Она, жертва обстоятельств, не подозревала, что всё происходящее в её камере записывают две контрразведки – французская и гестапо, а советская, не имея возможности получить доступ к этим записям, уже передала для неё с проверенным человеком помаду с ядом и завтра она будет доставлена ей в камеру.
Заключённая, в утренней тишине женской каторжной тюрьмы города Ренна, села на тюремную койку и самозабвенно тихонько запела песню, сочинённую в 1918 году Филаретом Черновым и перепетую ею по-своему, которую белоэмигранты называли своим гимном:
«Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой.
Ни пути, ни следа по равнинам,
По равнинам безбрежных снегов.
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов.
Замела, замела, схоронила
Всё святое, родное пурга.
Ты, – слепая жестокая сила,
Вы, – как смерть, неживые снега.
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой».
[1] Стихотворение «Сон» Н. Плевицкой, написано 27.10.1938 г. в тюрьме.